Стремительно развивающийся украинский кризис превратился в силу, определяющую будущее России, и требует исключительного внимания ее руководства, ведущего игру на предельных ставках. Значительная часть российских элит уже пришла к выводу, что конфронтация с Западом закрыла путь к модернизации, и начинает осознавать непосильность этого амбициозного курса для стагнирующей экономики. Но жесткое противостояние с Западом становится условием выживания коррумпированного недемократического режима, сложившегося при президенте Владимире Путине.

При всей его известной нелюбви к безальтернативным ситуациям Путин оказался в положении, где единственной стратегией, позволяющей преодолеть изоляцию и продолжать игру на повышение ставок, становится укрепление связей с Китаем. Каковы издержки и риски этой стратегии?

Ни доверия, ни понимания

Термин «стратегическое парт­нерство» стал слишком обще­употребительным, чтобы определять новую сущность отношений России и Китая. Такое партнерство Путин недавно предлагал и президенту Аргентины Кристине Киршнер, а здесь о тесных связях говорить явно не приходится. Известный эксперт Бобо Ло характеризовал российско-китайские отношения как «ось взаимного удобства», но слово «ось» подразумевает более жесткие обязательства, а безысходность заставляет пожертвовать удобствами.

Украинский кризис наложил глубокий отпечаток на эти резко асимметричные отношения: зависимость России усиливается, хоть и прикрывается неискренними уверениями в теплых чувствах. Путин давно шел к новому качеству этого партнерства, но его принципиальной установкой была равноправность. Теперь ее пришлось принести в жертву необходимости: России приходится доказывать свою полезность в качестве партнера и искать способы отблагодарить Китай за каждое неохотное, но остро необходимое проявление поддержки.

Задача осложняется тем, что Путину не удается выйти на уровень доверительных отношений с китайским руководством. По-видимому, для него китайский способ ротации партийно-государственной верхушки равносилен добровольному обезглавливанию, тогда как для председателя Си Цзиньпина Путин, возможно, олицетворяет нездоровый эгоцентризм несменяемого лидера. У китайского руководства есть все основания рассматривать молниеносное присоединение Крыма как спонтанную авантюру, последствия которой не были просчитаны даже на полшага вперед. В Пекине внимательно анализируют последствия, которые Москва предпочитает игнорировать, поскольку действия России по отношению к Украине создают для Китая новый простор для маневра в зонах его собственных конфликтов.

Демонстративная готовность Путина бросать вызов американскому «гегемонизму» и разоблачать лицемерие западных ценностей были на руку Китаю: они обеспечили шумовое прикрытие для его собственных попыток ревизии норм мировой системы. Лучшая иллюстрация различия в подходах – сирийский кризис, в котором Россия непримиримо боролась против доктрины «гуманитарных интервенций» (и добилась громкого успеха с удачной инициативой), а Китай спокойно укреплял свои позиции в регионе. Присоединение Крыма сделало курс России радикально-ревизионистским, а ситуация в Донбассе – запредельно ревизионистским, тогда как Китай получил возможность проводить эффективную и осторожную ревизионистскую политику.

Вряд ли благодарность Путину за такую возможность можно считать значимым политическим фактором. В Пекине понимают не хуже, чем в Вашингтоне, что российский лидер ввязался в конфронтацию, которую у него нет шансов выиграть. А для стратегически действующего Китая поддерживать явно проигрывающую сторону имеет смысл только на ограниченном отрезке времени.

Рядовая газовая сделка

Центральный элемент плана Путина по укреплению партнерства с Китаем – создание нефтегазовой взаимозависимости. Газовый мегаконтракт видится в России как геополитический маневр, в Китае же он обсуждается сугубо в экономических параметрах. Для России освоение новых месторождений в Восточной Сибири имеет огромное значение – это оживит глубоко депрессивную экономику Дальнего Востока. Но для Китая законтрактованные поставки из России не составят и процента в общем энергопотреблении, планируемом на 2025 год. Экспорт газа из Туркменистана в Китай в этом году достигнет 25 млрд куб. м, а к 2020 году выйдет на уровень 65 млрд, что почти вдвое превышает оптимистическую оценку возможностей «Газпрома».

Большие вопросы вызывает осуществимость российских обязательств, и Китай лишен возможности контролировать ход работ (в отличие от сделок с Турк­менистаном). Санкции на поставки современных технологий не так сильно ударят по традиционным для «Газпрома» проектам в Ковыкте и Чаянде, хотя поставки труб большого диаметра могут, как и в 1970-х годах, оказаться узким местом. Окончательный развал проекта «Южный поток», экономический смысл которого всегда был сомнительным, может помочь в переориентации усилий и ресурсов на восток. Но сроки исполнения контракта выглядят столь же нереальными, как и расчеты его стоимости. Политическая при­оритетность китайского проекта отнюдь не снижает его коррупционную составляющую. Китайские компании отлично работают на рынках административной коррупции, даже если борьба с ней ведется самыми свирепыми методами, но в российской газовой промышленности совсем другое качество коррупции. В Китае нет никаких иллюзий относительно эффективности «Газпрома» и политизации этого бизнеса, которая задает тенденцию дальнейшего роста операционных расходов; поэтому первые поставки газа не ожидаются ранее 2020 года, а это далеко за обозримым политическим горизонтом.

Часто упускается из вида один бесспорный момент: Путин добился гораздо лучших базисных параметров, чем можно было рассчитывать. Разногласия по поводу цен и объемов поставок продолжались больше десяти лет, и Путин прилетел в Шанхай, имея самую слабую переговорную позицию за все это время. Эскалация украинского кризиса превратила сделку в вопрос жизненной необходимости, и для китайских «товарищей» уязвимость России перед угрозой международной изоляции отнюдь не была секретом. Тем не менее Пекин предпочел не использовать эту слабость для дожимания несговорчивого контрагента. «Газпром» должен был отказаться от своего излюбленного пункта «бери или плати», но получил огромную сумму предоплаты (до $25 млрд) и не отдал китайским компаниям даже символической доли в месторождениях или газопроводе.

Согласившись принять спорную формулу цены, привязанную к неф­тяной «корзине», Китай, видимо, стремился обеспечить хотя бы минимальную прибыльность газового проекта для России, резонно опасаясь, что иначе он развалится, невзирая на всю стратегическую важность. Многие эксперты связывают готовность Китая заключить не самую выгодную сделку и с его возрастающим стремлением заменять уголь на газ в производстве электроэнергии на северо-востоке, который превратился в зону экологического бедствия. Можно предположить и желание поддержать Путина, движимое совсем не личными симпатиями: крушение неэффективного, но несменяемого российского режима может создать набор рисков, аналогичный тому, что возник при развале СССР. А уроки этой геополитической катастрофы изу­чаются в Китае гораздо внимательнее, чем в России.

В чем Москва зависит от Пекина

Самый проблематичный параметр формирующегося российско-китайского квазисоюза – неизбежное вовлечение России в эскалацию геополитической напряженности в Восточной Азии, где существуют многочисленные микроконфликты по поводу суверенитета над группами тихоокеанских островов. Несколько этих конфликтов резко обострились параллельно с развитием украинского кризиса. Это можно считать случайным совпадением, но несомненна активная роль Китая в милитаризации старых споров о принадлежности необитаемых островков. Установление контроля над ними важнее в символическом плане, нежели в экономическом, поскольку достоверных данных о запасах нефти и газа там нет.

Россия пыталась, с одной стороны, соблюдать строгий нейтралитет в конфликтах о контурах морских границ, а с другой – предъявить силовые возможности, подтверждающие готовность играть в геополитические игры по азиатским правилам. Можно предположить, что именно для этого российское руководство спровоцировало обострение сталинско-хрущевского спора с Японией о трех Южно-Курильских островах (и группе скал Хабомаи). Вызывающий вояж президента Дмитрия Медведева на Кунашир в ноябре 2010 года (как и его повторный визит на остров в июле 2012 года) имел смысл только как доказательство способности России использовать силу для защиты своих интересов. Это должно было укрепить ее роль в региональном балансе сил. Сейчас наличие достаточных сил для таких маневров вызывает серьезные сомнения, тогда как нейтралитет России серьезно скомпрометирован.

Вплоть до внезапного присоединения Крыма Россия сохраняла свободу политического маневра в отношениях с Китаем. Прочерчивая стратегические схемы экспорта нефти, Путин настаивал на том, чтобы нефтепровод ВСТО шел не только на Дайцин (хотя Китай готов был закупать весь имеющийся объем на любую перспективу), но был достроен до терминала в Козьмино, невзирая на баснословные перерасходы. Теперь, однако, концепция диверсифицированного экспорта поменялась: «Роснефть» будет отправлять максимально возможные объемы нефти китайским партнерам, что превращает Россию в одноадресного поставщика на динамичном восточноазиатском рынке.

Политическая зависимость России от Китая несравненно выше, чем его доля в объеме планируемого экспорта нефти и газа. Пекину не очень интересны выражения поддержки со стороны Москвы в том или ином территориальном споре. Он может, однако, вежливо (или не очень) предложить Москве свернуть слишком активное военно-техническое сотрудничество с Вьетнамом или порекомендовать воздержаться до поры до времени от проектов по разведке нефтегазовых запасов во вьетнамских территориальных водах. Кремлю будет крайне сложно игнорировать такие намеки.

Эта растущая зависимость усугубляется зацикленностью российского руководства на противостоянии с США, которые рассматриваются не только как слабеющий гегемон, цепляющийся за остатки своих позиций, но и как спонсор «цветных революций». Москва воспринимает любой шаг США в Азиатско-Тихо­океанском регионе как враждебное действие, которому необходимо противопоставить контрход. Китай же отнюдь не разделяет такой прямолинейный взгляд на сложные политические комбинации в регионе и невысоко оценивает реальную способность России противостоять США.

Особое беспокойство в Москве вызывает уверенное продвижение Китая в Арктику. Пекин все активнее говорит об Арктике как об «общем достоянии» (global commons), и эта линия рассуждений крайне неприятна для Москвы, поскольку идея суверенного контроля над зонами Арктики в нее не вписывается. Россия ввела новые правила подачи заявок на пользование Северным морским путем и резко активизировала военную деятельность на арктическом театре; теперь приоритетом в ней стало строительство инфраструктуры, обеспечивающей контроль над восточной частью морских коммуникаций. Осуществимость этой амбициозной и дорогостоящей программы вызывает много сомнений.

В тесноте да в обиде

«Поворот на Восток», который стал серьезно обсуждаться в контексте саммита АТЭС во Владивостоке (в сентябре 2012 года), требует наращивания вложений на Дальнем Востоке и приоритетного политического внимания к проблемам Азиатско-Тихоокеанского региона. Украинский кризис привел к диаметрально противоположным последствиям: максимум политического внимания сместился на «западный фронт», который требует и исключительного приоритета в распределении ресурсов. «Восточный поворот» оказался сужен до нефтегазового коридора в Китай, при этом никакого разворота экспортных потоков не происходит и не планируется, вопреки пропагандируемым представлениям. «Апгрейд» стратегического сотрудничества с Китаем представляется как срыв западных планов изоляции России. На деле же этот квазисоюз нисколько не компенсирует возрастающего давления санкций, но создает для России новый набор геополитических рисков, которыми она не в состоянии управлять.

При всей поверхностной сердечности отношений (еще не достигшей, впрочем, эротизма брежневских поцелуев) Путин не может выстроить уважительно-доверительных контактов с китайским руководством и едва ли отдает себе отчет в подлинных намерениях того. Различия в политической культуре усугубляются невозможностью наладить экспорт коррупции на крайне сложный для российских плуто- и клептократов китайский рынок оборота теневых капиталов. Привычный набор коррупционных схем, который надежно подключает путинские элиты к европейской финансовой системе и подпитывает многочисленные группы лоббистов и «агентов влияния», в Китае не работает.

При этом давняя и серьезная озабоченность России экспансионистскими амбициями Китая, растущего невероятными темпами и требующего все больше сырья и энергии, никуда не исчезла. Она переплетается с беспокойством по поводу активизации военных приготовлений НАТО и со страхом, порождаемым «цветными революциями», которые якобы планируются и манипулируются США. Российским элитам приходится делать вид, что поддержка Китая является свидетельством общности интересов. На деле мало кто из них верит в эту общность. Зато у многих есть серьезные подозрения, что Китай не преминет воспользоваться моментом критической слабости, который последует за крушением вертикали путинского режима.